На тех тропах, которые мной не топтались четыре года, идущих от остановки
«Ключи» и дальше - через поляны борщевика
и папоротника - там везде пауки, заброшенные дачи, шитые отстающей вагонкой, цистерны
для полива грядок, родники, бьющие в березовых оврагах, - все в кровохлебке и сыпучих
жарках. У певучих горл этих ключей развешены огородниками мятые кружки из алюминия,
чтобы пить с дороги, встав на осиновые жлыги над жилкой, ледяную воду с запахом
спинок шмелей.
Мама-бабушка-дед, сестра и радио, Кира, Сережа и Аня, если она
вернется, пойдут под рассказы о канувших в лесу котах до блеклой хатки, со стен которой
сугробы и ливни смыли всю синьку, - уж если мечтать.
Купырь и дудник, и розоватый повой с косых заборов, и флоксы с кромок
дорог - отправятся в мамины руки – пока будем идти обратно; разольются малиновые
отпечатки на светлой косынке, покрывающей ворот полного ведра; увядающий махом,
безжалостно сорванный сине-фиолетовый лесной колокольчик скиснет в моей руке.
Тысячелистник, пижма и полыни, и лопухи-чертополохи, и пушистые бодяки,
и желтая скерда – выуженные и узнанные по справочнику ботаники СССР – все там. Там
- травы, которые выжимают из меня слезы и изводят кожу - пырей и осоки, невесомое
пыле-семя. И дикая мелкая чудесно-пахучая земляника - для густого как
смола варенья. И лабазник по ручьям, ручной мед из которого горек. А еще всякие купыри и сныти - чудные имена трав, будто обкатанные до гладкости в звериной пасти, полной березовой слюны.
Теперь распутица, а тогда, давно, можно было держать до брожения в кулачках горох и смородину, сидеть на горячей крыше,
и смотреть на оставленное осиное гнездо. На оставленную землю этой страны
смотреть с крыши, и есть горох, и не знать, к какому лиху приведут тропы,
ведущие из ювенили в скупую, зажатую самостоятельность.
Тогда природа проверяла меня на родство.
Теперь на пригодность меня проверяет лихо это самое. Мы с тобой пять месяцев снега и озноба переживаем его, оно мелет нас, и дальше
будет молоть. И это тяжко, если не видеть, как в семь вечера второго апреля солнце
из снежной тучи светит в кухню, на кошку, которая трет стекло. Кожура от банана
коричневая, а по печенью ползет янтарный мураш. Все теплеет, и нет ни прошлого,
ни будущего.
Как мне убедить тебя, что есть только этот день.
Этот день был один – когда собирали малину под косынку, и он был
один и тот же самый, когда ты, голыш, студил ноги в Верее-реке. Иногда мы его
украшаем, а иногда, долгой зимой, хаем и кроем. И он пропитан и полон всеми
чувствами, которые вкладывали в него. И припоминая что-то, обращаешься в них, и
находишь там теперь много худого.
Пора корчевать озлобу. Плохая это канва.
