Тропам - стопу, солнцу – спину. Лето сузится до осени. Такого сухого межсезонья, когда слабый западный ветер доносит из-за сопок запахи пепла, крученых осенних листьев и нагретой за лето травы, таких дней простых  – нигде нет. И теперь ты, синица М., знаешь, что на большой реке, в темной тайге, прародительница Энекан Буга, великая бабушка-Того зорко следит за тобой из костра. Что питается она половинками ягод и половинками орехов. 
Когда знаешь тайну, ходишь осторожно и весело.

..на Богучанах в позднем августе приготовятся остановить реку и прогнать Того.

нам от орущего леса останутся череда на носке и рыбий дух. 

Мирандухт принесет пакет, в котором молоко, лаваш и сыр. 

Я скажу ей сразу, что вкуснее, конечно, из глиняной крынки пить молоко, и когда буханка мягкая, мнется в руках. Ломаешь пахучий хлебный край, катаешь мякиши, жуешь огурец, посыпанный солью, пьешь молоко... 

Мирандухт фыркнет: зимой сойдут и сморщенные лимонки, и табуретка под форточкой. В торбе она принесет  изюм, семечки, рассыпанную мелочь, и все - вперемешку, и все на дне. Рассеявшись, вытряхну крошки. 

Думы разгонит человек-чонгури: звон чутких струн его расколет улыбкой мое лицо. 
Воздух станет прозрачен и тонок, и мысль проста. 

Быстрей, человек, приезжай из гор, нанизывай на мои волосы легкие мысли.

В 22-ом октябре, ночью, на Семинском перевале, снежные хлопья впивались на скорости в лобовое стекло жигуля и смотрелись, как звезды вселенной в межгалактическом портале в Cowboy be-pop; мараловое мясо напоминало юколу, а медовуха - хоббитское винцо. В 22 я увидела, какими бывают в тумане, приползшем с моря, каштаны и розы у реплики Лаокоона, каким бывает ночное вокзальное бдение и четыре утра в Одессе, в которой зевать не принято, и как она просыпается с фразами торговок Привоза, вроде "она находилась на исходе жизни" и "нет, но что это делается в мире?", приправленными сочным суржиком, который не передать; как возле памятника Бабелю гуляет сенбернар и бойкая девочка, почти как у Линдгрен, и юная циркачка из старого Одесского цирка, в котором выступал Карандаш, устраивает лично мне акробатический ликбез за ареной. А если идешь по Крещатику в арабском шарфе, у тебя какие-то белые волосы, насованные в шапку каштаны, и ты вдруг встречаешь сирийца, то он споет тебе Creep под гитару  - до слез - и накормит фалафелями в апартаментах своей немецкой подруги, с видом на площадь Незалежности, а прощаться с ним будешь на сурдо и скверном английском, как с большим другом. Вообще, в любом месте можно найти помощь-из-ниоткуда, все кругом пропитано сетью невероятных случайностей, а людского участия куда больше, чем кажется. Есть прелесть в том, что любой незнакомец спустя всего, скажем, неделю пантомимного общения уносит воспоминание о тебе в другую жизнь, в место, где, может, сам ты не побываешь... 

В 22 мои феромоны витали в воздухе как чокнутые атомы и делали проблемы, но одна облеклась все же радостью. В 22, над Ангарой, прекрасной рекой на земле, я пела стишата под аккомпанемент пилы, молочного бидона, гитары и банок с макаронами, парилась березовыми вениками, была нерадивым замом. В тот сезон мы терялись в ливень, уходили в самую темную тайгу с поганками на рекогносцировки, боялись, видели мертвых медведей с сопок в капканах, ели вкуснейшие походные грибы, жареные на жире в банке тушенки, давали интервью телевидению, в котором я, например, городила чепуху во всеуслышание; а кто-то даже попадал во временную петлю. 22-ая осень напролет прошла в барах, над тарелкой с чесночными гренками, над росписью БГ на простыне рисовой бумаги, под саксофон, Анечку, "землю Санникова" и певицу из Уфы. Наверное, я буду смаковать это время за каждой встречей с теми, кто был там, рядом. 
Аня, у нас была отличная молодость, отличный начальник, время в избытке, общее, и места. А еще, помнишь, мы мылись в бане как-то, в деревне под снос, там где подобрали Титьку-лайку и утку в корзине? Как звалась та деревня?