От смежно прожитого нашего времени мне привилось одно состояние. 
Вот ребята укладываются спать в школьном спортзале периферийного города. Назавтра баржа, шиверы, комариная пристань. Мы лежим рядом, слушаем песни, что оглавляют теперь те таинственные часы, те отдаленные места, куда отвезут нас, и тот этап взросления, так подробно сохранившийся в памяти. 
Там. В сметённом поле и среди выгоревших лиственниц. Когда в холодной тьме с фонарем торопились на окраину света и лагеря, в нужник с опарышами, которых неведомая сила заставляла ползти по стенам наверх, а затем падать в капюшоны. Когда из шурфов выручали полевок, а они подыхали в руках. Пока остатки кометного хвоста сыпались на палатки, сгорали над соплом банной печи, не долетая до рук, мы ворошили свои коренные инстинкты осенью, а эти места исчезали, столбились черным дымом и топли. И именно там появилось это чувство. Будто ты не успел, начал уходить насовсем и испытываешь поэтому громкое отчаяние. Затерялся в лесах и ступающей всюду ночи, и немыслимый ужас, бессильный как во сне, подмывает тебя завопить, подобрать от опасности свои уязвимые ноги, прыгнуть, до цефеид и царапнуть с кошачьего страху ложные колкие маяки. Все они, особенно переменная красная в левом охотничьем плече, выделяют твое одиночество. Отупев, ты разглядываешь гребень холма, за которым беда, и медведи, и голод.
Подросток из неолита, сгинувший в поле, схороненный под россыпью каменного сора поздних времен, наверное, знал это сиротство; не перестали быть одинокими даже открытые нами его останки, тысячелетние ребра, жеванные хищниками, его давным-давно прошедшая жизнь. 
Да, грусть среди всего. Но ты - была, шагала по утопленным берегам, ломая бруснику и кладонии, и останешься юностью. Детям, нашим следам на земле, мы расскажем прекрасные вещи о жизни. С той же печалью, замирая, они станут вглядываться в короткие тени своих драгоценных дней, тающие, как хвосты комет.