Ivo-Noah
"Мне девяносто лет. Я знал одно наваждение с западных скал Кашкайша, у которого кожа лица натягивалась на скулы, как натягивались на скалы сбитые паруса. Были у того парня тёмные как клюква соски, избыток же семени он спускал в пляжи. Годы спустя его жизни про Praia da Rainha еще говорили, что, поранив там ногу о домик балянуса, можно зачать младенца.
У моря отнимал он утопленников и увлекал их с собой на сушу, запуская язык им в рты. Раз, соленый немой рыбак с членом Роберто Кабрера за это почесал кулаком его челюсти, острые точно кхукри, расцарапал кулак и уселся залечивать сети. В воды ложились сети. Своей немотой я касался мочек, бледных, как устья моллюсков квойи, и погибал от любви, а любимый мой пел мне и плакал.
"Мне девяносто лет. Я знал одно наваждение с западных скал Кашкайша, у которого кожа лица натягивалась на скулы, как натягивались на скалы сбитые паруса. Были у того парня тёмные как клюква соски, избыток же семени он спускал в пляжи. Годы спустя его жизни про Praia da Rainha еще говорили, что, поранив там ногу о домик балянуса, можно зачать младенца.
У моря отнимал он утопленников и увлекал их с собой на сушу, запуская язык им в рты. Раз, соленый немой рыбак с членом Роберто Кабрера за это почесал кулаком его челюсти, острые точно кхукри, расцарапал кулак и уселся залечивать сети. В воды ложились сети. Своей немотой я касался мочек, бледных, как устья моллюсков квойи, и погибал от любви, а любимый мой пел мне и плакал.
Я бродил у надгробия Кафки и видел, как прорастают, лукаво равняясь на подорожник, кончики его ушей, как цветут глаза. Если плебеи раздавят их, чернота зрачков чеха захлебнет Прагу по самое Брно.
Я исходил рынки Кайе-Бразиль, где сушат рубашки с невыстиранной щелочью, где белье шлепает по губам тех, кто крадет.
Я вышел из мочевого пузыря тропиков.
Мне девяносто. Мои ногти желтее луны, принимающей солнце, когда оно мешкает, когда оно таится за холкой притихшего леса и роется в гнездах сорок.
Магма - так я зову жену, когда наложил под себя. Моя рвота - это пришелец другого мира. То, что удается поймать, издает немыслимый запах: вонь первобытных тягот охоты и потуг, с которыми потребляешь дичь, когда дичь не желает приживаться в тебе на зло. Поэтому тот, кто скуп, заталкивает рвоту назад.
Магма - так я зову жену, когда наложил под себя. Моя рвота - это пришелец другого мира. То, что удается поймать, издает немыслимый запах: вонь первобытных тягот охоты и потуг, с которыми потребляешь дичь, когда дичь не желает приживаться в тебе на зло. Поэтому тот, кто скуп, заталкивает рвоту назад.
У меня сыновья, их я не считал. В утробе моей женщины уснула дочь. Я дал ей хромое имя, и лечебное, как чеснок. С тех пор, прижимаясь к жене в кровати, я слышу всплески. Словно кто-то удирает вниз по горячей улице, теряя агоры, которые мамы дают на хлеб и масло. Понятно, что не следует прилаживать имя тому, что не придет. Что никогда не принесет хлеба.
Жизнь коротка, память о ней обнимает меня как родители, как любовник, как земля. Как на груди у матери я лягу в земле, как на животе любовника, как на берег из дрока, в подпушке чаек, в песке, заправленном шкурами рыб.
Есть свой вкус у того, что принимается впервые, и у того, что провожают вон. Воду, которую ты мне теперь подносишь, я узнаю за вино".
()epistole
Есть свой вкус у того, что принимается впервые, и у того, что провожают вон. Воду, которую ты мне теперь подносишь, я узнаю за вино".
()epistole
