"За занавеской качается июль, гречишная пена июля набегает на колени дремлющей в поле лошади. Марина Гогуа, полностью голая, стоит передо мной на кухне и пускает по столу нежно розовые ладьи. С ее локтей стекает арбузный сок, пахнущий как распекшиеся животы Галичины, как младенческие щеки Арагвы, прижатые сном к голубым колхидским грудям. Она хороша, она улыбается, она смотрит перед собой и рассказывает про полунемого моряка из Пирей, которого рисовала когда-то в одесском порту:

"По моим мыслям ходит пес, – говорил он мне,  – он до того поджимает хвост к паху, что хвост превращается в уд. Ты зови меня Ив, а я расскажу тебе. Было так, что третий, кого я любил, на своем теле выращивал свою тень. Он держал улыбку, надкусывая ее за края, но даже пища перед нею стыдилась и рдела. Я хотел поднять его, беречь и носить у уха, чтобы слушать о снах Юсуфа и лошн койдеш. Однако все делаем мы, кроме того, что алкаем  – из бессилия, предваряющего многие начала. Я ушел по морям, а в 19[...] году спустился к Андаманскому архипелагу с "Karadeniz", несшего ковры и камедь с Сокотры. В тех краях я обуглился и промышлял, пока аборигены не наказали меня за вторжение, за инакость, за то, что их боги губили их детей. В их плену в моей лодке акулы лопались на жаре, брызгая желтыми хлопьями на паруса и снасти, как все их дурные знаки, как человеческие упования юности, а я был голоден до смерти и готов был лизать паруса. Когда пришло время, эти люди нежно прижали коленями мне плечи, намотали на руки мои волосы и держали, пока кто-то один, откусив моего языка, не выплюнул его в отлив. С тех пор калека, я мечу слова, как метает своих щенят под скалой дочь Гекаты. Когда я не знаю, как спать, и скаты касаются моих ног, я целую свои предплечья и вечно у них вкус его слез и вкус старых, старых потерь.."

Вот что рассказывает Гогуа, липким мизинцем она отводит волос, приставший к губе и смотрит с веранды в поля, где уже небо между прочим макает в овёс свои студеные простыни."

"В праздник апостола Иакова, в тот месяц совпавший с кастрацией бычков, пастуху Жайме было видение. Корова, выменем которой он утолялся, сказала:

" - Коленями я обведу плеши твоих кочевий, на грудь тебе положу я зеркало, Соледад: глаза в нем мои и ночь, обглоданная кострами, сомкнутся".

В тот же час одолел Жайме протяжный сон. Через этот сон повел он своё поголовье с Кордильер к низким лугам, а если падал где с лошади, то коровы языками раздвигали ему веки и с рогов подсаживали его в седло. 

Снилось ему, как сходят с гор многие люди и на шеях у них качаются погремушки. На стоянках он ел их хлеб и ловил их речь и много чего услышал, но того, что искал, не нашел.

Раз дошли и припали стада Жайме к притоке Качапоаль, лег там и он ознобно под лаврами и не из сна вышагнул, а куда глубже в него, и вошла ему в сон женщина из мапуче, грузная серебром и косами, и стала глядеться ему в лицо. И начала собою женщина бесконечную ночь. 

Шептали лавры, далеко запевал рожок, далеко звенели языки погремушек и далеко наверху усыхали скудные звёзды. Спокойно было лежать под ними в траве.

Женщина, качнув бедрами колокол юбок, наконец, сказала:

"Был у меня муж, он по спинам быков шел с гор, как по реке и моей косой, как бичом, щекотал те спины, а ты, Жайме, головы своей от сердца оторвать не можешь. Смотри, вот я тебя выбираю, как и моя мать выбрала через сон моего отца. Так завяжи свою беду в узелок на конце икуллы. Пусть умерли твои предки и умерли твои сыновья, ещё не раз ты поднимешься в горы и не раз сойдешь с них, качая свой род как колыбель".

Были те люди, несущие речь, потомки Жайме, дочери его и внуки тех дочерей. 

Тогда расколол Жайме сон и из него забрал себе женщину, и пополнилось племя арауканов и расселилось вдоль хребта Анд и по реке Мауле, и в продольной долине, и там мешались они с пикунче и другими, и разводили лозу, и везде их дочери роняли серебро в реки, как реки наводняясь младенцами и молоком".

 Хершид, чье персидское имя кроме прямого значения "солнце", несет в себе такие косвенные, но семантически тождественные понятия, как скорбь, овод и корка муки, нисходит корнями к архаичным культурам Ирана. Нравятся ей фисташковый гяз, шумная уличная стирка в жару с другими женщинами и канте хондо, передаваемый по ночам с помехами андалузской радиостанцией "Кадис". Пока звучит вопль сигирийи, Хершид от тоски пальцами ног расплетает себе и заплетает волосы и ими себя слегка по-шиитски на кухне охлестывает, ведь канте хондо всегда "тахзин ас-саут" и даже (дары халифата) немного "ассауту ллах", то есть как бы напевная речь бога, если бы он где присутствовал и если назидал бы через рот человека, схваченного спазмом земных и иррациональных чувств. Этот вопль кантаора (и чтеца Корана, и чтеца Хафиза с Хосровым), который о скитаниях, о женщине, воплощающей Горе, об ознобе в любви и прошлом, уставленном кадками с агавой у могилы матери, - он, в сущности, лишь вздох (вся жизнь) до последней судороги, и потому народ так пьет его сердцем, рыдает и радуется.
От рыданий легчает Хершид, она расщепляет арбуз и обносит им поголовье своих детей. В полдень же, когда мужчины ее уснут, она начнет стирку и тогда вода потечёт по улице в море, и Хершид станет потеть и давить белье ногами, и бить им об груди и об голени, и страдания ее, избывшись в деле, на время кончатся.