"За занавеской качается июль, гречишная пена июля набегает на колени дремлющей в поле лошади. Марина Гогуа, полностью голая, стоит передо мной на кухне и пускает по столу нежно розовые ладьи. С ее локтей стекает арбузный сок, пахнущий как распекшиеся животы Галичины, как младенческие щеки Арагвы, прижатые сном к голубым колхидским грудям. Она хороша, она улыбается, она смотрит перед собой и рассказывает про полунемого моряка из Пирей, которого рисовала когда-то в одесском порту:

"По моим мыслям ходит пес, – говорил он мне,  – он до того поджимает хвост к паху, что хвост превращается в уд. Ты зови меня Ив, а я расскажу тебе. Было так, что третий, кого я любил, на своем теле выращивал свою тень. Он держал улыбку, надкусывая ее за края, но даже пища перед нею стыдилась и рдела. Я хотел поднять его, беречь и носить у уха, чтобы слушать о снах Юсуфа и лошн койдеш. Однако все делаем мы, кроме того, что алкаем  – из бессилия, предваряющего многие начала. Я ушел по морям, а в 19[...] году спустился к Андаманскому архипелагу с "Karadeniz", несшего ковры и камедь с Сокотры. В тех краях я обуглился и промышлял, пока аборигены не наказали меня за вторжение, за инакость, за то, что их боги губили их детей. В их плену в моей лодке акулы лопались на жаре, брызгая желтыми хлопьями на паруса и снасти, как все их дурные знаки, как человеческие упования юности, а я был голоден до смерти и готов был лизать паруса. Когда пришло время, эти люди нежно прижали коленями мне плечи, намотали на руки мои волосы и держали, пока кто-то один, откусив моего языка, не выплюнул его в отлив. С тех пор калека, я мечу слова, как метает своих щенят под скалой дочь Гекаты. Когда я не знаю, как спать, и скаты касаются моих ног, я целую свои предплечья и вечно у них вкус его слез и вкус старых, старых потерь.."

Вот что рассказывает Гогуа, липким мизинцем она отводит волос, приставший к губе и смотрит с веранды в поля, где уже небо между прочим макает в овёс свои студеные простыни."