У Вовы Дунаева, смуглого математического уникума с сопливыми рукавами, логарифмы в тетрадях, как сраженные гугеноты, ссыпались кучно - не списать. Он имел замечательных интеллигентных родителей и гремучий пенал тубусом, был личностью в ничтожные восемь, а рассеянным до того, что ходил на распашку в январе. 
Он не приобрел поросль в браке и комфортную платформу для жизни, как многие. Нет. Дунаев, ископаемая непосредственность, просто канул в науку, как Аркенстон в сокровища, и, наверное, гремит пеналом где-то в тишайших коридорах института имени Будкера. Щелкает теоремы, для аппетита берет интегралы по замкнутому контуру, короче, возводит базу для поколений блестких интровертов и, о какая зависть, верен цифрам, пока мы, с балалаечных факультетов, ищем нишу, в которую денем себя, и покупаем ложки. Что надо было делать? Пифом и синусами вытравлять лень. 

Деды, сутулые бирюки, подпоясанные женовьими шалями, несут к погребам кислую снедь.
На носу ноябрь, озабоченный схронами канун. 
Сёрбаю чай со старанием, будто и я пребываю в старости; в чашке в спираль завился пыльцовый сор от перги - галактический след потомков тех пчел, что роились на знакомых тысячелистниках много лет назад. Вкусное слово "сёрбать" принадлежит Ане. Пока я пложу глаголы, она в шинели, простреленной собачьими улыбками, топчет снег, в навалку палый лес. В той стороне звери слюнявят солончаки, множат в зевах еловые семена; пар поднимается от отверстий гайн, ночь ест их кости..
/
Всякая мелочь ловко зацеплена в памяти: поверхность бревен охотничьего зимовья, брусника в медвежьей отрыжке, хрусткий ягель, луна, скользящая в нивелире, мизгирь на плече. Приятные телесные ощущения, очень краткие, когда вдруг удобно в одежде; когда ноги, выдубленные ходьбой до абразивной поверхности, с берестяным шорохом скользят в сандалиях, и тело кажется поджарым, пожарым. 
Люди, места, случайная речь - тонкие наслоения, важная карта созвездий, мелкие бесценные воспоминания. У каждого свои, и хотелось бы испросить о них. Но самые яркие - о природе, когда ты в ней. 
/
Покидали коровы гудящие тысячелистниковые луга, бодаясь у крыльца, и просили соли. Твердые у них головы, наглые, со звездой. Лошади, располневшие от июля, разбросав прямые ноги и унизанные репьем хвосты, чесали спины о поле, и казалось, шагали по небу, чуть вкривь. С водой из рукомойника к коже прилипал зверобой. Ночами дети, которых уже не стало, слушали отдаленный грохот порожних товарняков. Под крыльцом, из ветоши, хозяйские болонки Филя и Кнопа огрызались на бабины руки, тянущие кость. Филя ел каки. 
Дети летали с песчаных дюн стройки северного объезда, с бреднем ходили по Оби, глушили щучек о камни, в потьме и ивах коптили хлеб и в ладошах катали горячий картофель. Плескалась рыба, шел клев, ветер уносил палые искры с костра. Небо, высокое августовское небо, скрипело звездочками, похожими на манную сыпь. Многоногий мир вокруг ворочался. Кроты и цокоры рыли грядки, зайцы снимали кору с груш... 
Муравейная планета.
Все это так еще треплет внутри. 

Октябрь. Потемки пахнут дымом сливовых косточек, банным дубком. В запечатанных дачах от пасленового дыхания мышей запотевают окошки, лоси стрясывают крупами капли с хвои и жгучее золото; на брезентовые тенты моторок, как по тихим таблам ладонями, торопливо сыпется дождь. Пора смолить лодку. 
Что до туризма. Наш табель содержит немало путевых неудач всякого качества, и мы помолчим пока об этом. Разве только болезненней стали конвульсии в сторону шхер,  да ценней показалась с юга Сибирь, хоть тут в зимнюю стужу и трещат лбы со звериными позвоночниками, а панцири жуков раскалываются под корой. Зима - что? Зима - утробный непроницаемый сон, чернозем для мыслей. Очень недалеко до космического пространства с ночного льда на Тунгуске. Под пургипкавун оживают медвежьи шкуры. 

На юге во мне ничего не проснулось.

Что мы унесли с собой? Ганешову маску, нежных ракушек. Вероятно, глистов. 
Так что там?
Нищета, религия, гибискус в пасти жертвенной коровы. В подпыленных мясных лавках куски шевелятся от мух. В школах детей усаживают на гвозди. Деревни существуют рисом. Непал, наверху - золоченая Сваянбунатх, паломничьи лестницы, кланы макак. Выше -  горы. Горы - да, тут уважительно. 
Хотя, странно, марсианские-армянские хребты проросли во мне глубже. Армения, то страна чистой печали, мучительной любви к своей скупой без трудолюбивых рук земле. А в Непале по заднему сиденью в одном такси размазана куриная какашка. Впрочем, покидая этот край, испытываешь восхищение (и облегчение?). Все стоящее там требует усердных ног.  

Мопедный Вьетнам переходишь вброд. В поезде на Ханой за решеткой окна, в зное плывут дутые скалы, плантации питайи и полосы казуарин. Представляешь себе липкие от крови с потом джунгли в бойню второй Индокитайской. 
В Сайгоне +30, свинцовый воздух, Веспы и прыткие пятисантиметровые тараканы. Во Вьетнам бегут инвалиды Голландии. 
В Камбожде лотосы, деревни на сваях поприлипли к дороге. Меконг красен. Почва топка, жирна, насыщена окисями железа и еще разлагает многие тысячи гражданских черепов, расколотых красными кхмерами. По ночам кусачие твари хотят за ноги унести тебя в свои щели. Но все это, несомненно, колорит, и водяные буйволы смотрят томно.

Азия щедра. Щедра на паразитов, москитов, клещей. В Азии жизнь идет ночью. Люди бедны, но ленивы, и приветливы, и хотелось бы думать, что не за куш.
Что мы? Один из нас ходил в плюмериях, ел песок и липкий рис, другой валялся в лихорадке. Ни отливов, ни дохлых медуз, первому, конечно, не вспомнить. 
Если на пенсии мне приспичит, я отправлюсь в Азию, где можно без оглядки дружить с проститутками, торговать сагой и спать на улице, даже позволить себе иметь псину, которая будет едать варанов из каналов, откормленных на утопленных кошках до размеров комодских коллег. 
Гони себя в Заполярье, пока молод, а теплый климат растапливает побуждения. 
Конечно, если только ты не собираешься босо идти в красной пыли у рисовых террас реки Нго под чернильным кучевым выменем. 
Если так, и если это случится, отметь себе обязательно, что там, где дорогу ударяют капли, пыль делается цветом печени. 

Катманду, август 2014

Мы лили ручейные разговоры, кутаясь от мороза в утлые дохи, удаляли маляры, крошили стекло, научали студентов, переводили про чавычу, словом, потихоньку работали где-то. Юность погрызла ржа. 
А ведь от леса за домом, как мои молодые морщины, расплетаются пути и по ним можно шагать до целей, неся свой лоб параллельно линии Кармана, которая так загадочно отделяет газовый океан Земли от космоса. 
По Сагану, горы и ногти время растит с одинаково медленной скоростью. Человеку не узреть дрейфа плит, вздымающего горы, он состригает ногти, но ему иногда выпадает возможность глазом уловить рост времени, заново пережить отрезки своей юности, увидеть мир сквозь неостекленевшие от привычки зрачки. 
Энтропичный краешек случайно оказавшегося у нас времени подастет до размеров Ригеля, обзаведется орбитой. Он нам покажет. Скопленное за немые годы содержимое книг, которые я глотала, как крала, наполнит пару этих пушистых ушей.
А до той поры мы обязаны прясть ему дороги.

В марте мы откроем двери своего дома, в котором в августе скупо солнце, примемся выскребать из ушей годовалую накипь затворничества и сеять на южные карты муравьиные стежки. 
Приходите же, бледнолицые, когда снег начнет бухать с карнизов и когда у мальчишек засвистят опрометчивые носы. Будем в смороженном бору разводить огни!