У Вовы Дунаева, смуглого математического уникума с сопливыми рукавами, логарифмы в тетрадях, как сраженные гугеноты, ссыпались кучно - не списать. Он имел замечательных интеллигентных родителей и гремучий пенал тубусом, был личностью в ничтожные восемь, а рассеянным до того, что ходил на распашку в январе. 
Он не приобрел поросль в браке и комфортную платформу для жизни, как многие. Нет. Дунаев, ископаемая непосредственность, просто канул в науку, как Аркенстон в сокровища, и, наверное, гремит пеналом где-то в тишайших коридорах института имени Будкера. Щелкает теоремы, для аппетита берет интегралы по замкнутому контуру, короче, возводит базу для поколений блестких интровертов и, о какая зависть, верен цифрам, пока мы, с балалаечных факультетов, ищем нишу, в которую денем себя, и покупаем ложки. Что надо было делать? Пифом и синусами вытравлять лень. 

Деды, сутулые бирюки, подпоясанные женовьими шалями, несут к погребам кислую снедь.
На носу ноябрь, озабоченный схронами канун. 
Сёрбаю чай со старанием, будто и я пребываю в старости; в чашке в спираль завился пыльцовый сор от перги - галактический след потомков тех пчел, что роились на знакомых тысячелистниках много лет назад. Вкусное слово "сёрбать" принадлежит Ане. Пока я пложу глаголы, она в шинели, простреленной собачьими улыбками, топчет снег, в навалку палый лес. В той стороне звери слюнявят солончаки, множат в зевах еловые семена; пар поднимается от отверстий гайн, ночь ест их кости..
/
Всякая мелочь ловко зацеплена в памяти: поверхность бревен охотничьего зимовья, брусника в медвежьей отрыжке, хрусткий ягель, луна, скользящая в нивелире, мизгирь на плече. Приятные телесные ощущения, очень краткие, когда вдруг удобно в одежде; когда ноги, выдубленные ходьбой до абразивной поверхности, с берестяным шорохом скользят в сандалиях, и тело кажется поджарым, пожарым. 
Люди, места, случайная речь - тонкие наслоения, важная карта созвездий, мелкие бесценные воспоминания. У каждого свои, и хотелось бы испросить о них. Но самые яркие - о природе, когда ты в ней. 
/
Покидали коровы гудящие тысячелистниковые луга, бодаясь у крыльца, и просили соли. Твердые у них головы, наглые, со звездой. Лошади, располневшие от июля, разбросав прямые ноги и унизанные репьем хвосты, чесали спины о поле, и казалось, шагали по небу, чуть вкривь. С водой из рукомойника к коже прилипал зверобой. Ночами дети, которых уже не стало, слушали отдаленный грохот порожних товарняков. Под крыльцом, из ветоши, хозяйские болонки Филя и Кнопа огрызались на бабины руки, тянущие кость. Филя ел каки. 
Дети летали с песчаных дюн стройки северного объезда, с бреднем ходили по Оби, глушили щучек о камни, в потьме и ивах коптили хлеб и в ладошах катали горячий картофель. Плескалась рыба, шел клев, ветер уносил палые искры с костра. Небо, высокое августовское небо, скрипело звездочками, похожими на манную сыпь. Многоногий мир вокруг ворочался. Кроты и цокоры рыли грядки, зайцы снимали кору с груш... 
Муравейная планета.
Все это так еще треплет внутри. 

Октябрь. Потемки пахнут дымом сливовых косточек, банным дубком. В запечатанных дачах от пасленового дыхания мышей запотевают окошки, лоси стрясывают крупами капли с хвои и жгучее золото; на брезентовые тенты моторок, как по тихим таблам ладонями, торопливо сыпется дождь. Пора смолить лодку. 
Что до туризма. Наш табель содержит немало путевых неудач всякого качества, и мы помолчим пока об этом. Разве только болезненней стали конвульсии в сторону шхер,  да ценней показалась с юга Сибирь, хоть тут в зимнюю стужу и трещат лбы со звериными позвоночниками, а панцири жуков раскалываются под корой. Зима - что? Зима - утробный непроницаемый сон, чернозем для мыслей. Очень недалеко до космического пространства с ночного льда на Тунгуске. Под пургипкавун оживают медвежьи шкуры. 

На юге во мне ничего не проснулось.

Что мы унесли с собой? Ганешову маску, нежных ракушек. Вероятно, глистов. 
Так что там?
Нищета, религия, гибискус в пасти жертвенной коровы. В подпыленных мясных лавках куски шевелятся от мух. В школах детей усаживают на гвозди. Деревни существуют рисом. Непал, наверху - золоченая Сваянбунатх, паломничьи лестницы, кланы макак. Выше -  горы. Горы - да, тут уважительно. 
Хотя, странно, марсианские-армянские хребты проросли во мне глубже. Армения, то страна чистой печали, мучительной любви к своей скупой без трудолюбивых рук земле. А в Непале по заднему сиденью в одном такси размазана куриная какашка. Впрочем, покидая этот край, испытываешь восхищение (и облегчение?). Все стоящее там требует усердных ног.  

Мопедный Вьетнам переходишь вброд. В поезде на Ханой за решеткой окна, в зное плывут дутые скалы, плантации питайи и полосы казуарин. Представляешь себе липкие от крови с потом джунгли в бойню второй Индокитайской. 
В Сайгоне +30, свинцовый воздух, Веспы и прыткие пятисантиметровые тараканы. Во Вьетнам бегут инвалиды Голландии. 
В Камбожде лотосы, деревни на сваях поприлипли к дороге. Меконг красен. Почва топка, жирна, насыщена окисями железа и еще разлагает многие тысячи гражданских черепов, расколотых красными кхмерами. По ночам кусачие твари хотят за ноги унести тебя в свои щели. Но все это, несомненно, колорит, и водяные буйволы смотрят томно.

Азия щедра. Щедра на паразитов, москитов, клещей. В Азии жизнь идет ночью. Люди бедны, но ленивы, и приветливы, и хотелось бы думать, что не за куш.
Что мы? Один из нас ходил в плюмериях, ел песок и липкий рис, другой валялся в лихорадке. Ни отливов, ни дохлых медуз, первому, конечно, не вспомнить. 
Если на пенсии мне приспичит, я отправлюсь в Азию, где можно без оглядки дружить с проститутками, торговать сагой и спать на улице, даже позволить себе иметь псину, которая будет едать варанов из каналов, откормленных на утопленных кошках до размеров комодских коллег. 
Гони себя в Заполярье, пока молод, а теплый климат растапливает побуждения. 
Конечно, если только ты не собираешься босо идти в красной пыли у рисовых террас реки Нго под чернильным кучевым выменем. 
Если так, и если это случится, отметь себе обязательно, что там, где дорогу ударяют капли, пыль делается цветом печени. 

Катманду, август 2014