Степи, куцые ели, печальные лопасти ветряков - не улетающие леса. Дымная стерня и эдельвейсы в падях, твердые, бархатные, как заячьи уши или листья стахиса. Города без света в ночи, яки, черные губы и гранатовые щеки тибетских женщин, и тысячи черных круглых голов: уйгурские, тибетские, китайские. Головы, поющие гимны коллективизму и солнцу, чтобы оно пробилось сквозь запах кинзы, сквозь взвесь растворенного свинца, глинистой пыли и газов на черные головы, поглощающие лучи так согласно, что там где множество их, там парниковый эффект.

Все же, здесь время бежит иначе. В качестве будильника, утром, гирлянды тысяч петард подпаляют на лестницах, и все съедобные пуделя в клетках сочатся сквозь прутья в полу на собственное дерьмо. 
Грязь везде одна. 
Как и небесные своды, политые семенем. 

Кислые растут яблоки в монастырском саду Татева. Над Воротанским ущельем поднимаются пегие горы. Разглядывая их из келий, я оставила там среди сажи грушу-дичку и алычу - уронила в памяти якорь. Нашлось, куда сбегать от своего уродства - в голодное вечное утро, в лилипутскую палатку под кроной граба, окруженную голосами отарщиков и овец.
Всюду якоря. У витражной инкрустации над бюстом Парлержа в соборе Вита и Вацлава - якорь, будто брошенный прямиком в 1344, и в тот же непогожий день - у Лютгарды, во Влтаву. Железные, прочные, покоятся в Ангаре и ее притоках. В середину старого друга закинут проволочный якорек размером с крючок рыбака.
Все мы, и не морщись ты от моих повсеместных метафор, оттертые рукавом плоды дерева, чистые, дикие, собранные летом, выношенные руками, оставленные кукожиться в сладкие мощи, но не гнить. Оторвались от дерева и носимся, носимся по земле.
Припоминается произнесенная как-то на мостках, в приступе общей меланхолии, иовова реплика: ''..человек, рожденный женою, краткодневен и пресыщен печалями. Как цветок, он выходит и опадает, убегает, как тень, и не останавливается''. Лучше, пожалуй, и не написать.

Изредка кто-то из детей путается в шагах, летит на колени. Завыв, тянет к матери руки. Этот жест у взрослого - ладони, взметенные навстречу потокам частиц, отсылаемый Олимпу в горе и восклицании, воспринимаемый и производимый как попытка получить немного божественного снисхождения - это что? Религиозный жест, заимствованный у детства? Забытая просьба об утешении давно ушедшего в стратумы личного человеческого времени существа, каким ты являлся, когда едва только доходил макушкой до маминых колен. Когда ожидал одобрения от родительских рук и, зареванный, возносился на эти руки. 

Черная коза на плодородных убаках Нагаркота рвет зелень, пятясь с дороги к завесям облаков, обложивших предгорья. Росный ветер шевелит листья схим, кастанопсиса, восковниц, лавров. Позвонки малых гор исчезают в муссоне. 
Теперь к массиву мы подойдем со стороны Тибетского нагорья, но до того еще полный июль наблюдать, как гнездятся затемки в сквере, как юркает в скворечник на писк кто-то серый и маленький. 

Петуньи, перемежающиеся ливни, кошенильная жимолость и снова рядом друг, который как золотая крупа пустыни Сонора и все сонные звери на свете, добр и дорог. 

У нас нет домашних ритуалов. Римляне таскали непритязательному Приапу в дальний угол сада менструальную кровь, початки и кости, воздавая ему за тучность южной земли. Мы должны отдать лесу пять-шесть мачтовых сосен за стулья и половицы. По-римски, закидать саженцы сливами, сбрызнуть мадерой и воском. И на том месте заткнуть уши, кинуться к людям, отнять руки и услышать случайное наставляющее слово или звук, которому затем последуешь. Подобным безумием занимался один из персонажей Киньяра. 

Под изнанкой снежного пласта, в Насекомом сне, слышно козявкам, как щелкают почки в первую теплую ночь весны; двухвостки щипают во сне хвоинки, зажатые в пятилетних пальцах, а где-то в прибайкалье долгоносики грезят о пенсионерах и клубнях. Милейшие из жуков, они и ползают под ласковыми именами, даденными влюбленными энтомологами. Вот, послушайте: 

Слоник листовой грушевый, Слоник поручейниковый, Плодожил дубовый, Корнежил еловый, Заболонник ильмовый, Скрытнохоботник хреновый, Скосарь (это те, что кочевали в наших косицах). Все они вредители, но плохишей любишь больше.

Те усачи, которых мы звали стригунами, на самом деле Клиты, Неполнокрылы, Скрипуны. Звучные перечни лесного подпола, жучья, грызущего кору, сахарную свеклу у огородников, снующего видимо и невидимо в яре испеченного лета. 
Ктырь, хрущ, подводень. 
Ворочаешь внутри любовь к земле, как кочергой голыши, нагретые парильной печкой - и едко, и слезно, и хорошо жить.

голубянка-икар