Кислые растут яблоки в монастырском саду Татева. Над Воротанским ущельем поднимаются пегие горы. Разглядывая их из келий, я оставила там среди сажи грушу-дичку и алычу - уронила в памяти якорь. Нашлось, куда сбегать от своего уродства - в голодное вечное утро, в лилипутскую палатку под кроной граба, окруженную голосами отарщиков и овец.
Всюду якоря. У витражной инкрустации над бюстом Парлержа в соборе Вита и Вацлава - якорь, будто брошенный прямиком в 1344, и в тот же непогожий день - у Лютгарды, во Влтаву. Железные, прочные, покоятся в Ангаре и ее притоках. В середину старого друга закинут проволочный якорек размером с крючок рыбака.
Все мы, и не морщись ты от моих повсеместных метафор, оттертые рукавом плоды дерева, чистые, дикие, собранные летом, выношенные руками, оставленные кукожиться в сладкие мощи, но не гнить. Оторвались от дерева и носимся, носимся по земле.
Припоминается произнесенная как-то на мостках, в приступе общей меланхолии, иовова реплика: ''..человек, рожденный женою, краткодневен и пресыщен печалями. Как цветок, он выходит и опадает, убегает, как тень, и не останавливается''. Лучше, пожалуй, и не написать.