III

Я помылся, развесил полотенце на батарее, нагретой каменноугольными лесами, и опустил на колени лицо. 

Крутилась запись струнного квартета №2, Прокофьева.

На улицу крошил снег. Он все падал, отчего вскоре зубы у меня во рту запели с печалью, как токийские светофоры, когда они проигрывают "торянсе". 

Я думал о маме, раздавленной до смерти тяжестью верхних век. Вскормленный ею, я и сейчас ещё живу так, точно пытаюсь зашнуровать ботинки, пока лечу из окна. Вспомнил, что много читал на ночь, и, уснув, смотрел, как птицы садятся пить из окаменелых следов ящеров на известняках Cal Orko. Смотрел непроницаемые моря и континентальные шельфы, как они дыбятся в покатые плечи кембрийских сланцев и рассыпаются, являя нежные отпечатки червей. В такие ночи атлантическая мощь тектоники рвала кору, вызывая у меня первые поллюции. Рокот сокрушений резонировал в абдоминальных сводах. Очнувшись, я скреб живот, - там плескался дождь; вставал, пенил шеки и боялся утонуть в раковине. 

Эти эпизоды между нами были условно названы ишиасмами. Усадив меня на первом приеме, вы спросили, было ли что-то инородное в естественном течении моего детства. 

- Знаете, - помню, ответил я, - в возрасте пяти с половиной лет дефекация в компании друга считалась почти за секс.

Моим другом был Шое. Он был сухой и полый, прямо коробочка мака, и удрученный, как мама. Я его так любил. Я его здорово выдумал. Шое интересовало, относятся ли такие резервуары как люди, к общей массе воды на земле..

Свалился снег. Я работал, раскрывал гранаты и книги, потроша их на черновых вариантах статей по палеоботанике, гулял и плавал, пока меня, наконец, не сорвало. Среди тишины,  образованной снегопадами и отчуждением, я нашел в этой глубине без концов и начал, что одна из бешеных нейтронных звезд вертелась в одном ритме с токами моего тела, излучая смертельный свет. Я заметался; так пляшет, смиряясь, бабочка в саване паука. Страх, всегда такой равновесный, засмердел во мне, как заповедная гадость внутри пустого гнезда. Я дышал, делал то, что вы мне советовали: представлял, что сижу на дереве. Ребенком я сидел на деревьях. Все сидели, следовали наследованному инстинкту, спасаясь от незримых врагов.

Но сорвался.

-  Над чем вы задумались?

- Вот эмпатия - это приобретенный навык или черта ребенка? Не стряхивает ли человек, взрослея, свою способность чувствовать других как хлопья с плеча, становясь воплощением равнодушия вне поля своей личности, более не способным на реалистичное погружение в воды проходимцев, чужого страдания и небытия падали? Или же истинно глух, на самом деле, ребенок?
Как вы слушали эту ерунду? Мне необходимо было, чтобы вы слушали.

Нет, доктор, мы зря замолчали с вами наш редкий союз. Пары могут молчать до последнего, вы замечали? Такой спорт. Но я замолчал в неправильном месте, точно остановил оргазм, вернув его по петле протоки в жаркие недра, и отравил себя.

Однако, мое зрение обрело немыслимую резкость. Я не услышал ту звезду, я взвесил собой ее злобную тяжесть, ее бесконечное напряжение.
В конце концов, недаром из всех симпатичных человеческих качеств я оставил себе лишь ее, способность представлять свои глаза внутри ваших, когда вы это читаете. Силу представляться бумагой, которую глядят ребром ладони. Силу становиться кожей, которая касается букв, и буквами, которые стекли с моей ручки, как жадная слюна на нетронутую тушу. Мне хочется говорить с вами, ведь это что-то особенное, и как жаль, что теперь нельзя. Но я слышу ваше сочувствие и надеюсь, поскольку я вновь потерял всякую форму и теперь совершенно не устойчив, что вы мне ответите. Чужая неровность - это ваше любимое.


                                                                                    Noah