Конец июля. Паучья слюнка застыла в воздухе над порожистой Вереей. 
Лучи косо секут черные ели, и ельник костенеет уже в прохладе вечера. 

Почему лес этот - как из сна? Как на том мелководье с рыбами, разящими лбами лодыжки - сладкое оцепенение полудня, обращенное в детство; как с того мыса, усыпанного крапчатыми перьями, - дали, таежные кряжистые ребра и река. Колыбельные, усыпальные, места с жесткими травами на старице и черными не-тронь-змейками, с миллионами микроскопических каждодневных умираний, от-мираний - как разжатые конечности на том, что успел перед смертью схватить. Каждый шаг среди этого молчания звучит хрустом жучиных крыл. Если я когда и испытывала истому, то только там. Там времени нет, и место это не людям. 

Мы шли по августу и сентябрю, дичали. Видели Море. 

Оно, как любой водоем, - линия горизонта и серповидный залив его купируют и умаляют. Но когда оно держит, или когда назавтра - шторм, и оно раскачивается и плюется - все шире.
Шквал. Вспенилось, потемнело, порвалось море - и скомканные камни зашуршали, скатываясь, заворачиваясь в волну. Нашу палатку гнуло к земле, мы держали мокрые стены руками и читали хазарский словарь. Не по себе спать, когда огромная волна норовит слизать и нас, и собранные рапаны, и грязные носочки.

Море принимает и не принимает. Сколько просоленных медул фундука я отыскала в линии прибоя, где целофан, резина, веточки, - волна выносит. И уносит - мои заколки. 

Ребячий хохот у Сережи от прибойной волны. Как будто кувыркают его большие звериные лары. Море вновь делает тебя маленьким, оно ласково.
/

Соленая вода, проникая, портила почки. Коровы ходили по безлюдью и делали лепешки у дверей палатки. Они озирались на голые задницы. По вечерам кто-то вдалеке стрелял птиц. А потом нас спасли, и мы поселились на горе. Там на ступенях хрустели под ногой колотые улитки.  

Рой улиток круглый год скользит по склонам Аджарии к турецкой границе. Среди них обнаружился сморщенный индиговый слизень Bielzia coerulans, величиной и обликом как абрикосовая косточка, эндемик Карпат. 

Влажность, от моря отраженное на горы солнце - и царствуют буйные, почти тропические Растения. Платаны огромны. Эвкалипты-серебристые-великаны качают воду из земли. Рыжие дети прячутся в криптомериях. 

Люди, живущие с морем, с магнолиями и мандаринами, сушат и сушат в соленой влажности свои яркие полотенца, множество полотенец, развешенных на всех балконах всех своих разноцветных бунгало. Южные, они, в шлепанцах, в махровых "саронгах", напоминают одетых маохи, а их домики-отели - неопределенное таитянско-вьетнамское курортное побережье. 

Но там хорошо. Хорошо, эстетично, сидеть на кухне с видом на шторм да в дождь, с видом на лозу винограда и мандариновые плантации, ждать Сережу и Гию - и есть козий сыр, сливы, персики. И колоть фундук, подперев челюсть рукой.

Мы отдохнули и побежали от Гии в Армению. Гия жил на Мтацминде, имел пса величиной с гараж и свойство проявлять свое кавказское гостеприимство чрезмерно.

В окне машины, которая в полночь везла нас с Мтацминды, я увидела в крытом разъезде, где запрещена остановка машин, старую женщину в черном. Она стояла на обочине и держала воздушные шарики. 

Грузия запомнилась крохотными траурными старушками, которые сидят с кружкой, и совсем маленькими детьми, которые лежат на картоне.   

Мы вернулись, и Сережа написал:

"Видали мы; Дон, Волгу, озеро Маныч-Гудило, Волгодонский канал (в городе же Волгодонске мы даже заработали 150 рублей на разгрузке типографской промышленности), Терек (вода в нём беглая быстрая чёрная), Белую реку в Башкирии, озеро Тургояк..." - вода в нем ключевая, прозрачная, голубая - но - теплая, - "...Куру (по-грузински Мтквари, в Тбилиси она шибко мутная (как гороховый суп)), Арагви, Раздан (в Армении), Чёрное море рядом с Турцией, Каспийское море в районе Баку (с нефтяными маслеными рыбами), Неву; Мамаев Курган, горы Урала в Златоусте, Башкирские леса, морковные сопки Оренбуржья, пробку в городе Тольятти, лютейшие дороги Саратова, табличку о грабежах на дорогах Ростова, вулкан Казбек, жутко глубокое Дарьялское ущелье, перевал Джвари, питьевые фонтанчики в Тбилиси и Ереване, украденные зороастрийские туфли возле вечного огня под Баку, ВУЛКАН АРАРАТ (монументальный, магнетический, как признак Бога),вулкан Арагац, обхватив который армяне поставили рекорд по самому массовому танцу, город-мученик Спитак (красивейшее величественные горы), Сюникское нагорье (погода чертовски меняется), самую длинную канатную дорогу в мире в Татеве и минеральные ванны там же, озеро Севан с пугающе быстро надвигающимся туманом (страшно было, ребята), депрессивную полупустыню в центральном Азербайджане, верблюда-тяжеловоза на федеральной трассе Баку-Евлах, тявкующую лису под Тверью, три часа штиля на трассе в воронеже, обход Москвы, горячий обед от карачаевца (да прибудет с ним Всевышний), странноватую женщину, толкнувшую меня на Невском проспекте, дом, где жил Даниил Хармс, картина, которую украл из бара Ливерпуль Волшебный Эльф, околокатастрофический шторм на Чёрном море, стрелявший уток дядечка на диком пляже возле нашей палатки на Чёрном море, слёзы на ветрах Каспийского моря, калмыцкий водитель, обожающий есть собак,; и таблички, извещающие об африканской чуме свиней в Волгограде. А еще родину Ленина. А еще город Чайковского. 

Ели мы:

"волгоградские и ростовские арбузы, французский (месяц пролежавший в холодильнике и отттого - драгоценный) сыр-камомбер, вино "Донской мускат", осетинский пирог уалибах, осетинское блюдо толан, осетинское пиво алутон, кабардинский сыр, осетинское виски арак, имеретинское и аджарское хачапури; мучное мчади, вина: киси, саперави, киндзмараули, чача, суши, минералка боржоми и ликани, лобиани, чурчхела, хинкали, пиво натахтари, армянский хоровац, инжир, груши, алыча, кизил, виноград пыльный "Изабелла", персики, фундук с дерева, миндаль, матнакаш, азербайджанская довга, пахлава и наконец пиво сибирская корона в баре ливерпуль в Петербурге". А еще: севанский ишхан от американцев, и тутовую водку, и мед всех видов, и тот самый лаваш за 50 тетри, и бакинскую халву от Флоры, и сливы, и армянский самый арбуз с видом на Арарат! И огромное дешевое пирожное в Ростове-на-Дону. И воду из Иордании, которая попала на губу)

Трясу мыслями на растущий месяц, чтобы умножились, как бабушка трясет на него из форточки кошелек с монетками. 

Иногда дружба - это такой сырой флажок, который забыли снять до дождя. Барахтает его и мотает; обстоятельства им подтирают свои, скудную речь сквозь него пропускают через слюнявый рот, как бы только лишнего не сказать, больше в себе удержать - целее будет.

Флаговой и транспарантной самоотверженности, радости, общности, слитности - нет. Дружба уже не бег на длинных дистанциях от институтского низкого старта до колик в печени на исходе жизни.

Все теперь в раковинках. Как на жемчужных плантациях, каждая - в отдельном отсеке: сосут слизистыми внутренностями свою песчинку-жемчужинку - идеально-ровную, идеально-искусственную, привитую пинцетом в перламутровое нутро. Существо в раковинке замкнуто само на себя, молчит, хмурит спикулы. Под соляной коркой и арагонитом - рыхлая мягкотелость с разлелеянной мыслью-жемчужиной, или вовсе без нее. Изредка раковинки приподнимают створку, выпускают воздушный пузырь и схлопываются обратно. Вытесняемый глубиной пузырь несется к поверхности и распадается, ни к кому не обращенный.

Сомкнутая, всякая раковина думает, что она - другая. Разделенные моллюски не сольются в колонию, не увернуться от пинцета, никогда не произведут неправильной формы бусины, речной брак, чудо из случайности - на хлопковой нитке в два неровных ряда.
Сколько таких, с захлопнутыми ртами, истираются в хлопотах. Не делятся мыслями - не делятся, значит, не размножают их в своих головах. Трут между всеми, цедят, пару  одинаковых мыслей, милые сразу ко всем, с пузырем воздуха в себе для себя.

 

Под шалью

смакую проглоченные чайные,

бабушкины тайны,

и пролитый свет
   

на то, каким женолюбом охочим был дед,

что папа таким же охочим родился,

и кому этот ген ненароком привился;
 

что гимназийный дедушкин Таганрог,

и папина миграция от дочерей, нас, -
это опиум на вину его,
что я таки родилась;

и корни генного трепета моего
от дорог.
 

Льются с шалью тайны за чаем

про аристократов и голытьбу;

а я представляю отца на океане с чайками.

и, удаляющуюся от мамы, его ходьбу.

Мешенные в нас крови и имена

плещут ключами из дальних мест.

но, вырастив отца мне, одна

женщина в городе,

одна - как перст.

..как, с перстом у рта,

она жадно свой шепот в мой лоб ладонью вглаживает,

живая, отгороженная, страждущая, 
другая, та.

Провожать бы всегда так - от дома до самых гор.
Искать в нетопленых сумерках твою бессонную голову.  
Готовить, ведь, оказывается, ты сыт, когда кормишь. 

Смотреть, как исчезают в блеске февральского утра на отвесных спусках ломкие лиственницы, на пар пригретой наледи на реке, на рукавицы в сухих колючках и желтых льдинках козьей мочи. 
Смотреть, как в потемках ты гладишь кота.
Не прогадал Липенков, воздвигнув языческий терем поодаль Кадын-бажи, -  яриловый промысел творится.

От той сторожки, от горы той и нас троих - вперед, за сурьмлёнными глазами серо-разноцветными, к белозубым торговцам пограничным шекер-чуреком... 

Тропам - стопу, солнцу – спину. Лето сузится до осени. Такого сухого межсезонья, когда слабый западный ветер доносит из-за сопок запахи пепла, крученых осенних листьев и нагретой за лето травы, таких дней простых  – нигде нет. И теперь ты, синица М., знаешь, что на большой реке, в темной тайге, прародительница Энекан Буга, великая бабушка-Того зорко следит за тобой из костра. Что питается она половинками ягод и половинками орехов. 
Когда знаешь тайну, ходишь осторожно и весело.

..на Богучанах в позднем августе приготовятся остановить реку и прогнать Того.

нам от орущего леса останутся череда на носке и рыбий дух. 

Мирандухт принесет пакет, в котором молоко, лаваш и сыр. 

Я скажу ей сразу, что вкуснее, конечно, из глиняной крынки пить молоко, и когда буханка мягкая, мнется в руках. Ломаешь пахучий хлебный край, катаешь мякиши, жуешь огурец, посыпанный солью, пьешь молоко... 

Мирандухт фыркнет: зимой сойдут и сморщенные лимонки, и табуретка под форточкой. В торбе она принесет  изюм, семечки, рассыпанную мелочь, и все - вперемешку, и все на дне. Рассеявшись, вытряхну крошки. 

Думы разгонит человек-чонгури: звон чутких струн его расколет улыбкой мое лицо. 
Воздух станет прозрачен и тонок, и мысль проста. 

Быстрей, человек, приезжай из гор, нанизывай на мои волосы легкие мысли.

В 22-ом октябре, ночью, на Семинском перевале, снежные хлопья впивались на скорости в лобовое стекло жигуля и смотрелись, как звезды вселенной в межгалактическом портале в Cowboy be-pop; мараловое мясо напоминало юколу, а медовуха - хоббитское винцо. В 22 я увидела, какими бывают в тумане, приползшем с моря, каштаны и розы у реплики Лаокоона, каким бывает ночное вокзальное бдение и четыре утра в Одессе, в которой зевать не принято, и как она просыпается с фразами торговок Привоза, вроде "она находилась на исходе жизни" и "нет, но что это делается в мире?", приправленными сочным суржиком, который не передать; как возле памятника Бабелю гуляет сенбернар и бойкая девочка, почти как у Линдгрен, и юная циркачка из старого Одесского цирка, в котором выступал Карандаш, устраивает лично мне акробатический ликбез за ареной. А если идешь по Крещатику в арабском шарфе, у тебя какие-то белые волосы, насованные в шапку каштаны, и ты вдруг встречаешь сирийца, то он споет тебе Creep под гитару  - до слез - и накормит фалафелями в апартаментах своей немецкой подруги, с видом на площадь Незалежности, а прощаться с ним будешь на сурдо и скверном английском, как с большим другом. Вообще, в любом месте можно найти помощь-из-ниоткуда, все кругом пропитано сетью невероятных случайностей, а людского участия куда больше, чем кажется. Есть прелесть в том, что любой незнакомец спустя всего, скажем, неделю пантомимного общения уносит воспоминание о тебе в другую жизнь, в место, где, может, сам ты не побываешь... 

В 22 мои феромоны витали в воздухе как чокнутые атомы и делали проблемы, но одна облеклась все же радостью. В 22, над Ангарой, прекрасной рекой на земле, я пела стишата под аккомпанемент пилы, молочного бидона, гитары и банок с макаронами, парилась березовыми вениками, была нерадивым замом. В тот сезон мы терялись в ливень, уходили в самую темную тайгу с поганками на рекогносцировки, боялись, видели мертвых медведей с сопок в капканах, ели вкуснейшие походные грибы, жареные на жире в банке тушенки, давали интервью телевидению, в котором я, например, городила чепуху во всеуслышание; а кто-то даже попадал во временную петлю. 22-ая осень напролет прошла в барах, над тарелкой с чесночными гренками, над росписью БГ на простыне рисовой бумаги, под саксофон, Анечку, "землю Санникова" и певицу из Уфы. Наверное, я буду смаковать это время за каждой встречей с теми, кто был там, рядом. 
Аня, у нас была отличная молодость, отличный начальник, время в избытке, общее, и места. А еще, помнишь, мы мылись в бане как-то, в деревне под снос, там где подобрали Титьку-лайку и утку в корзине? Как звалась та деревня? 

                                                                               мшанка 















Вот холм.
Круглый, как галин живот,
сытый крапчатый кот
и затылок Сережки,
как бока у беременной кошки.

А вот я.
Дергаю плевел, слушаю стоя, сквозной
дом.
Он совсем ветх.
Он пропускает и окрик, и пыль, и ветер, – нас всех.
И июльский пух. И холод вечерней земли.
И мух.
Занавеска царапает краску на раме, и та, щелкая, отлетает. 
Троекратно чихаю. Как дворник, ругаюсь вслух.
Закат тополям -
оранжевый цвет.
Порванные сандалии, поздний обед.
Кошка Луша котится в сарае,
кошка приблудная.
Ложка в тарелке с синей эмалью режет омлет.
Этот сарай колотил и основывал дед.
Эту тарелку, бранясь, клеила мамина мама.
А от мамы моей - мне губы ее.
Для бед.

Дом шаток.
И грусть отслоилась в ладонь,
слетела в ладонь из переплета Торо 
тонким Икаром, голубою пыльцой вызывающим горечь 
и свет
одного далекого лета.

//

Хозяйка синиц
Строжится
На долю
С оттопыренными ушами
У ржаных косиц.
Однажды, она, наконец, удивиться
Отходящему детству,
И дверце туда
из нас. 

/