Мне легко представить сервант под орех в спально-гостевой комнате Бориса Григорьевича, звякающий, как трамвай, от шагов, и за ним зеленые обои с веснушками. Последние особенности Б.Г. нанес сам, нажимая от скуки пальцами на полных постельных клопов. Тени клопов полиняли.

Сервант. На фасаде переводная картинка с грустным бассет-хаундом. Собачьи уши в выгоревшей голубой траве. Внутри бутыль Биттнера, таблетки ринзы в пятнах фукорцина; армия бытовых инвалидов ­­- очков, футляров, игольниц и штопальных грибов. Один конусный бюстгальтер из атласа и одни старомодные пажики.

Пластиковый барашек от смесителя ввернут вместо потерянной ручки в дверцу отделения для скатертей. В "баре" плюшевые альбомы с овальными лакированными картинками Летнего дворца, в них снимки: вот проводы в армию, вот родилась девочка и ее манные складки разглядывают на вытянутых руках. 
Все пахнет кухней. 
За стеклом бокалы без пар, целый фарфоровый чайный сервиз на шесть персон. 

Считается, что хороший китайский фарфор впускает в чай солнце. 

Сейчас я макаю рот в чашку и вот я уже в ней. 
Да, в чашке солнечный вечер и прилив цветом забродившей на листьях притоки Риу-Негру. У ног шуршит неразмешанный сахар. 

Но я зазевалась. Мама убирает со стола, уносит чашки и заневедь смывает меня в раковину. Теперь мои ублюдочные молекулы попадут в Касикьяре когда-нибудь, почему бы и нет.

Жаль, мама все никак не могла разглядеть меня и теперь не заметила.
Жаль, что мне никак не нацарапать о любви так, чтобы от этих царапин заломило бы сердце.